Михаил Салтыков-Щедрин - Том четвертый. [Произведения]
— Что это тебе вздумалось? — спросила она.
— Я полагаю, милая маменька, что если я буду иметь хорошее платье, то приобрету через это гораздо более значения в светском обществе…
— Ну, как хочешь!., только такого бархату вряд ли можно будет скоро достать…
— Я надеюсь, милая маменька, что вам не составит большого труда отправить в город… вместе с откормленным на продажу индюком, — прибавил он колко.
Наталья Павловна вздохнула и немедленно распорядилась послать в город за полубархатом, а вместе с тем приказала индюка заколоть и подать на жаркое.
— Ну вот, мой друг! — сказала она, когда за обедом подали на блюде великолепнейшего из индюков, когда-либо оглашавших воздух своим курлыканьем, — вот ты хотел меня давеча обидеть… сознайся же теперь, что ты был несправедлив ко мне!
— Маменька! — отвечал Яшенька, сконфуженный и растроганный, — позвольте мне доложить вам, что вы примернейшая из матерей!
Через неделю портной Семка принес совсем готовую поддевку и примерил ее на барчонке. Оказалось, что поддевка была сшита в самый раз и плотно облегала формы Яшеньки; но за всем тем в ней был один порок, который Яшенька не преминул заметить тотчас же. У Базиля поддевка сзади оттопыривалась и представляла приятную округлость, а у Яшеньки она просто висела.
— Это, брат, нехорошо! — сказал Яшенька, — надо, чтоб она оттопыривалась, как у Василия Петровича.
— А на чем же ей оттопыриваться-то! — отвечал Семка угрюмо, — у табуркинского барчонка склад-от женский, так она и оттопыривается… Да и бархат у него на поддевке… настоящий бархат, а не плис!
— Как плис! что ты врешь! разве это плис?
— Так неужто ж бархат!
Семка презрительно улыбнулся, сказав это. Яшенька покраснел; он уже чувствовал, как вдруг вся кровь закипела в его жилах, он сознавал уже себя способным на всякую дерзость; но покуда он шел в маменькину комнату, волнение его постепенно утихало, и в сердце остался только крошечный осадок горечи, который, впрочем, и отозвался в благодарственной его речи к маменьке.
— Позвольте поблагодарить вас, милая маменька, — сказал он, целуя руку у Натальи Павловны, — за прекрасную плисовую (тут голос его как будто оборвался и задребезжал) поддевку, которою вам угодно было подарить меня… Я употреблю все усилия, чтобы заслужить эту новую ко мне вашу ласку…
И вместе с тем, как бы опасаясь, чтобы язык его не высказал более, нежели сколько следует, он тотчас же по произнесении этой речи повернулся спиной и удалился из комнаты.
Наталья Павловна, с своей стороны, немедленно потребовала к себе Семку.
— Это ты, каналья, разболтал Яшеньке про плис-то! — сказала она ему.
Но Семка забожился.
— Врешь, подлец, врешь! Я знаю, что Яшеньке никогда и в головку бы не пришло, если б не ты!
И хотя Семка продолжал божиться, но не избег своей участи. Наталья Павловна сама пришла объявить об этом Яшеньке.
— Я, душечка, приказала наказать Семку за то, что он вздумал перемутить нас с тобой, — сказала она.
Но Яшенька не отвечал ни слова; когда же Наталья Павловна вышла из комнаты, то он позвал Федьку, вынул из комода пряник и, отдавая его своему камердинеру, сказал: — Отдай ты это Семке! скажи ему, что я очень сожалею, что все это так случилось, а со временем, быть может, вознагражу его…
Этим, может быть, и кончилось бы препинание; но, как на грех, дня через три после этого происшествия приехал в Агамоновку Базиль Табуркин. Базиль приехал в дрожках на лихой тройке, в наборных хомутах, с бубенчиками и колокольцами. Он сам сидел на козлах и правил лошадьми, причем помахивал кнутом, потряхивал вожжами и покачивался из стороны в сторону всем корпусом, как делывали в старые годы молодые рахинские[61] ямщики, которым все, бывало, нипочем. Еще издали завидев его экипаж, Яшенька пожелал иметь подобную же тройку, и некоторое время находился в раздумье, в каком костюме принять гостя: в обыкновенном ли казинетовом пальто или же в новой поддевке. Но, по размышлении, решился надеть поддевку, надеясь, что Базиль не различит плиса от бархата.
«Ах, господи! — подумал он, суетливо облачаясь в новый костюм, — какой-то у нас сегодня обед будет!»
И тут же кстати ему припомнилось, что откормленный индюк уже заколот и съеден и что другой подобной птицы в усадьбе не было.
«Вот маменька-то и права выходит! — подумал он, — кабы не был я так жаден, индюк-то пригодился бы теперь!.. О, боже мой!»
Базиль между тем молодцом соскочил с дрожек; он был в щегольской красной рубахе, перевязанной на желудке золотым поясом, и в прежней бархатной своей поддевке. Яшенька бросился навстречу к нему.
— Какова тройка! нет, вы взгляните, какова тройка! — сказал Базиль, поздоровавшись с Яшенькой, — клянусь честью, один коренник тысячу рублей стоит… да еще и не отдам!
Он подвел Яшеньку к кореннику, с любовью потер последнему переносицу, вследствие чего тот кашлянул и чихнул вместе.
— Нет, да вы отгадайте, сколько мы минут к вам ехали? — спросил Базиль.
Яшенька молчал, но не мог воздержаться, чтоб не вздохнуть и не сказать про себя: «Вот это так жизнь!»
— Д-десять минут! — продолжал Базиль с расстановкой, — да по какой дороге!.. — ведь это, стало быть, по три минуты на версту! Вы поймите, что ж бы это было, если б на таких-то кониках, да по саше!
Базиль очень хорошо знал слово «шоссе», но, однажды навсегда почувствовав в себе призвание быть ямщиком, счел долгом усвоить себе и терминологию этого сословия.
— Да, по саше в пять минут бы доехали! — отозвался кучер Алеха, сидевший в пролетке на барском месте.
— Ну, Алеха, ты поезжай на конный двор, и смотри у меня, чтоб лошадям было хорошо! — сказал Базиль, — чтоб овес был «шастанный»… понимаешь!
Тройка сделала круг по двору, и Базиль все время стоял в каком-то сладком самозабвении, не имея силы оторвать глаза от лошадей и постоянно то прищелкивая языком, то облизывая им губы.
— Милости просим в комнаты! — сказал Яшенька. Тут только Базиль заметил, что на Яшеньке поддевка.
— Ба! да вы тоже сделали себе костюм! — сказал он, — знаете ли, однако ж: я подозреваю, что вы славный малый и из вас выйдет прок!
Яшенька совершенно сконфузился от этой похвалы.
— Маменька меня ужасно как балует, — пролепетал он.
— Только знаете ли что? — продолжал Табуркин, — если вы хотите быть действительно лихим малым, то нельзя ли поменьше упоминать об маменьке… это страшно как отзывается старым архивом!
— Я… помилуйте, Василий Петрович… я очень рад… — отвечал Яшенька смущенный, и вдруг ни с того ни с сего прибавил — А знаете ли, Василий Петрович, мы с вами сегодня отлично выпьем!
— Браво! вот это прекрасно! если вы будете продолжать вести себя таким образом, то, клянусь честью, вы будете моим другом! Кстати: сестра Мери велела вам кланяться и сказать, что физиономия ваша ей очень понравилась!
Не знаю, что было бы с Яшенькой при таком неожиданном признании, если бы в это время не вошла в комнату Наталья Павловна.
— А я думала, что Прасковья Семеновна сделает мне честь… и вместе с Марьей Петровной! — сказала она несколько сухо, потому что Табуркина приходилась внучатной племянницей статскому советнику Хламидину и на этом основании держала себя относительно соседей довольно строго.
— Maman поручила мне передать вам, многоуважаемая Наталья Павловна, что у нее мигрень… Вы знаете, что она еще в коронацию простудилась, бывши на бале у английского посланника, и с тех пор ужасно страдает.
— Это очень жаль…
— Да, эти дамы… с ними всегда ужаснейшая возня! Вы не поверите, почтеннейшая Наталья Павловна, сколько мне стоит трудов!.. клянусь честью, что зимой, — ведь вам известно, что по зимам мы живем в Москве, — я положительно не знаю, куда деваться от приглашений!
— Это должно быть очень приятно… однако ж, вы меня извините, я должна вас оставить; да вам и свободнее будет с Яшенькой, чем со мною.
Наталья Павловна вышла.
— Пойдемте ко мне в комнату, — сказал Яшенька, — мы с вами там покурим… вы, может быть, думаете, что маменька мне не позволяет курить, так ошибаетесь… маменька у меня прекраснейшая женщина, и я могу курить сколько хочу…
— Пойдемте… но я вас предупреждаю, что могу курить только тютюн…
— Гм… тютюн… так уж я, право, не знаю… Маменьке очень этот запах противен… еще намеднись кучера Митьку высекли за то, что он тютюн курил…
— Ну, в таком случае, мы пойдем в сад, а еще лучше на конюшню!
— Нет, уж лучше в саду… в конюшне еще как-нибудь заронишь, а в саду есть у нас такая беседочка… там мы покурим… и выпьем!
— Ну, и отлично! Я выпить люблю… да нельзя ли пенного? эти виноградные вина, по-моему, только жажду производят… Вы согласны со мной?
Пришли в сад, и Яшенька не утерпел, чтоб не похвастаться перед Базилем и домом и липками.
